Развитие творческого мышления и интеллекта

Глава IX Логика манипуляции

1. Термин «манипуляция» употребляется в строгом, собственном значении в научно- технической области, когда речь идет об обработке сырья или операциях с орудиями производства. С некоторых пор этот термин начали употреблять и в отношении людей: манипулировать людьми. Тем не менее в переносном значении слово это имеет слишком пренебрежительный оттенок, а аналогия нередко заходит слишком далеко. С другой стороны, разрабатывая собственную теорию стратегии, китайская мысль смело использует данный термин для обозначения действий в процессе восхождения «от устья к истоку». Ведь китайская традиция не противопоставляет внешний мир и сознание, внешнюю природу и внутренний мир человека, физические законы и законы этики и т.д. В равной степени ей не чуждо и проводить параллели между вещами этих двух порядков, применять аналогии. Для китайской мысли все – процесс, в том числе и человеческое поведение. Следовательно, на стадии, где все до поры до времени гладко и ровно, манипуляция неощутима и плавна; а люди легко поддаются тому, чтобы ими управляли (и вели их), они не оказывают сопротивления, не рассуждают.

Для начала бегло воспроизведем то, о чем мы уже говорили. Суть китайской стратегий заключается в том, чтобы развивать отношения между противниками, – отношения, успевшие в достаточной мере вызреть. Эволюция должна протекать таким образом, чтобы конфликты были разрешены еще до того, как они должны были бы возникнуть. Ситуация разыгрывается вокруг этого слова «еще», которое можно было бы рассматривать как начало процесса, хотя на самом деле оно указывает на следствие, на результат: то, что кому-то может показаться исходной данностью (момент начала конфронтации), на самом деле представляет собой следствие процесса, который уже давно захватил людей и которого они до сих пор не замечали. Следовательно, успех не зависит от воли человека, приходит спонтанно, как бы сам по себе. Здесь невозможно возносить хвалы кому то, чья смелость и мудрость, казалось бы, так легко обеспечили успех. Дискретное искусство преобразования – это искусство манипуляции.

В нашем понимании манипуляция содержит два дополнительных аспекта: постепенно завладеть инициативой в конкретной ситуации таким образом чтобы ее реализация приводила к желаемому результату, а для этого, с другой стороны, вынудить врага к пассивности, лишить его возможности совершать ответные действия – кроме тех, что выгодны нам. И тогда в нужный срок его можно будет победить без боя. Ведь в тот момент, когда начнутся боевые действия, враг уже дойдет до стадии «разложения». На поле боя наша инициатива будет проявляться таким образом, что вражеская армия направится в нужное место и в нужное время по воле стратега. Можно будет без опасений поджидать ее, тогда как поспешные передвижения вражеских сил совершенно измотают их (Сунь-цзы, гл. 6, «Сю ши», начало). Для этого– (в древнем трактате о военном искусстве об этом говорится без обиняков) – достаточно «искусить» и «заманить» врага, чтобы он непременно по доброй воле пришел туда, куда захочет наш стратег. А для того, чтобы он не направился туда, где он не нужен стратегу, надо расставить ему сети или ловушки. В этом суть принципа манипуляции, от чего она даже становится «ласковой»: манипулировать другим значит поступать так, чтобы этот другой «сам пожелал» сделать то, чего я oт него хочу, но обязательно сделал это себе в ущерб (хотя самому ему будет казаться, что он поступает с выгодой для себя).

Другой считает, что все решения принимаются им по его собственной инициативе, но на самом деле в его действиях ощущается мое опосредованное влияние. Поскольку он сам этого желает и к этому стремится, мне не приходится его принуждать, расходуя мои собственные силы. Вместе с тем, даже если он предпринимает какие-то действия по моей воле, но с пользой для себя, в конечном итоге они срабатывают в мою пользу, что отнюдь не значит, что они на некоторое время не могут оказаться действительно выгодными для него (например, по моей воле он располагает на поле боя свои силы, и это действительно в его интересах). Дело в том, что кратковременные полезные действия, которые противник предпринимает по моей воле, втягивают его в тот процесс, которому предстоит завершиться в мою пользу (так, мне удастся успешно отбросить его с занятой им по моей воле позиции). Как справедливо отмечено в Трактате (Сунь- цзы, гл. 5, «Ши»), способность «приводить в движение» врага с целью манипулировать им заключается в том, чтобы придать ситуации такую «конфигурацию», когда враг «вынужден следовать» ей. Для этого надо, чтобы он в ней увидел «пользу», но эта польза должна исходить от меня и лишь внешне казаться такой, что идет мне в ущерб; самое главное – это чтобы он начал реально «двигаться», попадая в зависимость от меня. В нужный срок, когда я пожелаю начать боевые действия, враг напрасно будет стремиться укрыться «за высокими стенами и в глубоких рвах», он не сможет не дать боя; и наоборот, если я пожелаю не давать бой, достаточно будет, чтобы я просто провел «линию по земле» – и так я стану непобедимым. Объясняется все это тем, что в первом случае я сумел напасть на то, что «надо спасать», что и заставляет врага покинуть окопы; во втором случае желание нападать на меня уведет его в сторону с того пути, по которому он пошел по моей воле и которым он «дорожит» (Сунь-цзы, гл. 6, «Сю ши»). В обоих случаях, какими бы несходными ни были материальные средства у воюющих сторон, будь это даже крепости и рвы, они ровно ничего не стоят по сравнению с таким решающим фактором, как состояние боевого духа вражеской армии и умение управлять им. И как только выполнены два последних условия, противник не может не вести себя так, как этого от него требуют, и ход событий получает закономерный характер. Закономерность определяется довольно банальной очевидностью: при наступлении, чтобы быть уверенным в победе, надо развязывать наступательные действия там, где враг меньше всего их ожидает; при обороне, чтобы быть уверенным в надежной защите, оборонять надо там, где враг не развязывает наступательных действий (Сунь-цзы, гл. 6, «Сю ши»). В более доступной форме это рассуждение звучит следующим образом: чтобы враг не был в состоянии защищаться или нападать до того, как мы сами начнем защищаться или нападать».

Но как дать отпор врагу, превосходящему нас своей численностью и организованностью, готовому вот- вот начать наступление? Ответ: начинайте с того, что у него является приоритетом. Лишь в таком случае он вам подчинится, то есть будет обречен на пассивные действия. Вместо того, чтобы непосредственно ввязываться в боевые действия, что чревато огромным риском, лучше начинать с деструктуризации вражеской позиции. Это значит – приводить врага в замешательство, выводить его из равновесия, вводить в заблуждение (все действия следует проводить регулярно, об их порядке детально говорится в трактате: действовать так, чтобы передовые позиции были лишены поддержки тыла; чтобы никаких изменений он не мог внести ни в те позиции, где слишком много солдат, ни в те, где их меньше всего; чтобы невозможно было оказать никакого воздействия ни на самых мужественных, ни на самых трусливых; чтобы была прекращена любая связь между низами и верхами и т.д. (ср. Сунь-цзы, гл. 11, «Цзю ди»; Сунь Бинь, гл. «Тань»). Как мы уже неоднократно видели, процесс имплицируется таким образом, чтобы ожидаемый результат как бы сам, опосредованно и неизбежно, проистекал из конкретной обстановки. А кроме того, следует отдавать предпочтение действиям, а не помпезному героизму, показному мужеству. Незаметная деятельность с целью внести разлад в позиции противника постепенно уменьшит, «размоет» его боеспособность.

В свете китайской концепции эффективности не ставится вопрос, «за» вы или «против», предпринимаете ли вы действия или оказываете сопротивление. Используя процессуальную терминологию, следует говорить о развертывании действия или о его свертывании (начинать – это значит ненавязчиво развивать действия в благоприятном направлении; сворачивать действие – поступать так, чтобы даже самые незначительные его проявления начали развиваться в неблагоприятном направлении). Достаточно бывает ввести в бой войска или вывести их, чтобы реальность начала приносить свои плоды.

В древней литературе по стратегии много говорится о том, что первоначально противника надо вынудить к перемене направления действия, с затем победный исход боевых действий будет обусловливаться саморазвертыванием обстановки (Сунь-цзы, гл. 1, 6, 11, Сунь Бин, гл. «Шань»): если боевой дух неприятеля не подъеме, надо привести его в замешательство, посеять смуту в его рядах; а если он ведет себя осмотрительно и держится настороже, надо немного «подогреть» его, побудить к необдуманным действиям (довести его до умопомрачения, гл.7); если враг сплочен, его надо разобщить; если он в хорошей форме, надо начинать его изматывать; если он «сыт», морить его голодом; если он отдыхает, нарушать его спокойствие и т.д.

2. Вывести противника из равновесия полезно – это ведет не только к потере веры в свои силы, но также и к тому, что он перестает быть сдержанным, мнимо-бесстрастным. У него проявляются особые черты, по которым его легко обнаружить. В стратегическом плане здесь требуется двоякий подход: с одной стороны, речь идет о том, чтобы навязать противнику свою «конфигурацию», дабы можно было подчинить его себе и дальше знать, как и откуда начинать наступление на его позиции. С другой стороны, ни в коем случае нельзя ни одну конфигурацию противника рассматривать как единственную; нельзя постоянно только избегать неприятеля (Сунь-цзы, гл. 6, «Сю ши»).

В то время, как под моим давлением враг начинает актуализировать свою диспозицию, разворачивать ее открыто на поле боя, то есть хотя бы ненадолго стабилизировать, я должен избегать разворачивать свою собственную диспозицию и оставаться полностью открытым: пока другой развертывает свои силы у меня на глазах, я должен оставаться непроницаемым и не разворачивать свои силы, но и не терять бдительности. Ведь любая диспозиция ведет к потере динамизма, к рутине – из-за утраты потенциала и в таком виде целиком зависит от конкретного; пока противник разворачивает свою диспозицию не по своей, а по моей воле, он расслабляется, а я сохраняю бдительность.

Разница в военном потенциале обеих сторон выражается не в численности личного состава, ни в количестве материально-технических средств, а в том, что кто-то один идет на блокирование процесса реальности «вверх по течению», обеспечивающего наименьший уровень эффективности, и оказывается «в плену» вещей; тем самым он дает повод вести его, позволяет нам занять позицию «выше по течению», что даст возможность легко «подстрекать» и направлять его, не опасаясь быть раскрытым.

Именно так следует понимать принцип организации военного искусства, ибо иначе мы рискуем рассматривать его разве что как некоторую хитрую прикладную дисциплину и не увидеть целостной структуры: в основе его лежит, – и это говорится без обиняков – искусство вводить в заблуждение (Сунь-цзы, гл. 1 «И»; 7, «Цзюнь чэн»). Предполагается, что манипуляция имеет дело со скрытностью и засекреченностью, и если мы можем сделать что-либо, то должны показать противнику, что не можем; даже если мы начинаем делать что-то, должны убедить другого, что ничего не предпринимаем; если находимся близко, убедить его в том, что вас разделяет большое расстояние, и наоборот, и т.д. Первым преимуществом является, конечно, эффект внезапности, который в соединении с подвижностью, обусловленной отсутствием заданной диспозиции, позволяет атаковать врага там, где он менее всего защищен, начинать наступление тогда, когда он менее всего его ожидает (Сунь-цзы, гл. 1 «И», 7). Соответ-ствие между этими противоположностями будет полным, если скажем, что искусство наступления сводится к тому, чтобы противник «не знал, что оборонять»; а искусство оборонять сводится к тому, чтобы он «не знал, где совершать наступление» (Сунь-цзы, гл. 6 «Сю ши»).

Кроме возможности привести противника в замешательство посредством эффекта внезапности существует и другое преимущество – заставить противника занимать диспозицию не просто помимо его воли, но еще и так, чтобы ее легко было обнаружить: не ведая, откуда начнется наступление, противник начинает готовиться во многих местах одновременно, и, поступая так, оказывается в численном отношении слабее в каждой из этих точек. Слабость в количественном отношении, из-за которой враг терпит поражение, является не исходно данной, но обусловливается нашими манипуляции: если тот, кто пошел на поводу у другого, оказывается вынужден рассредоточиваться с целью обеспечить оборону со всех сторон, его противник предпринимает обратные действия –сосредотачивает свои силы на одном направлении. Вот почему меньший численный состав объясняется тем, что «требуется обезопасить себя от множества противников», а количественное превосходство находит свое объяснение в том, что «мы не обороняемся, а делаем так, чтобы от нас оборонялись». Другими словами, чем больше мер принимаешь с целью предохранить себя, тем больше лишаешь себя средств к обороне.

Как численность личного состава, так и его храбрость не являются исходными условиями, а зависят от эффективности. Напрасно перед началом боя противник будет заботиться о численном составе своих войск; лишь со временем его удастся убедить, что самое большое количество его сил было разбросано по разным точкам и не использовалось. Изложенная таким образом, возможность манипуляции оказывается настолько важной, что в трактате о ней упоминается неоднократно (Сунь-цзы, гл. 4 «Син» начало). Перед началом боя, утверждается в трактате, вполне разумно, что все верят в победу, но она не может быть одержана и теми, и другими. Несмотря на то, что главное на войне – стать непобедимым, и зависит это только от меня самого, данный принцип «работает» и у противника, и следовательно, может «обернуться» против меня. Чтобы стать непобедимым, я бесконечно долго «выжидаю». Не исключено, что, вопреки моей воле, неприятель поступит аналогичным образом; что, находясь в безупречной форме, он не подставится, не окажет мне ту добрую услугу, которой я от него жду. Здесь нам придется согласиться, что «нельзя добиться, чтобы противник был побежден». Но тогда мы утверждаем обратное: «победу можно одержать всегда». Позиция сильная и вызывающе скандальная; ее можно объяснить только тем, что сама идея случайного, исходящая от другого, как-то невзначай растворилась в идеи манипуляции, проводимой нами: между этими двумя идеями вклинивается идея процесса, при помощи которого я начинаю вносить незначительные изменения в обстановку, да так, что мне оказывается достаточно, чтобы другой, независимо от того, совершает он просчеты или нет, лишает он себя средств к защите или нет, в результате лишь занял диспозицию, чтобы я, не занимая ее, мог тем не менее констатировать свое превосходство над противником. И мне не надо больше выжидать, чтобы противник стал ошибаться и упорствовать в своем заблуждении; как только он начал приобретать форму по моей воле, он мне подчиняется и я преобразую его (так я могу его заставить защищаться, а значит, становиться слабее и в конечном итоге сдаться). Строгая противоположность позиций, характеризующая мои отношения с противником (то, что зависит от него, обратно тому, что зависит от меня, и каждый мысленно сосредоточен на своей непобедимости) теряет свое значение, ведь обе позиции не расположены в одной плоскости, вернее, у них один и тот же плацдарм для проведения военных действий, но они различаются степенью актуализации.

Возможность противостояния сохраняется всегда (она вписывается в бесконечную «почву» имманентного основания) – и один непременно одерживает победу над другим. Предопределение условий – за более талантливым полководцем, равно как и дальнейшее управление ходом процесса; все более неуловимый, он уподобляется невидимой эффективности.

3. Тот кто разделяет положение древнекитайского трактата о военном искусстве, согласно которому «победа всегда достижима», непременно должен действовать. Тезис очевидный, он не зависит ни от обстановки, ни от разных способов толкования, хотя и здесь филологи попытались «увести» его в сторону. Слишком прямолинейная в своей сути и сильнодействующая в применении, концепция стратегической манипуляции сулит нам непременный успех. Опережая события, постараемся ответить на вопрос: как мы, европейцы, приняли бы данную концепцию? Стали бы мы ее развивать и совершенствовать – или напротив, не признали бы ее, отбросили, утаили? И если бы мы не стали развивать ее, то что нас удержало бы от этого? И почему?

Бесспорно мы, европейцы, постоянно уповали на случайности в войне, обращались за помощью к Богу, расчитывали на удачу или везение, ссылались на гениальность и талант. Обращали большое внимание на эффект внезапности, воспевали хитрость, проповедовали военную тайну. По сравнению с тем, как данный вопрос освещается в китайской теории, создается впечатление, что у нас, у европейцев, упор сделан скорее на практическую сторону дела, а теория представлена в виде разрозненных заметок и размышлений. На основе всего этого не была создана единая теоретическая концепция. Разница между Китаем и Европой заключается не в том, что мы, европейцы, недопоняли то, что китайцы досконально изучили (или наоборот), а скорее в том, что теоретический инструментарий, задействованный в наших подходах, и проявившийся в определенном построении рассуждений, оказался не одинаково подходящим для эксплицитного изложения идей; Китай и Европа находятся на большом расстоянии друг от друга. И следовательно, в Китае мысль была выражена яснее и четче, чем в Европе. Целью путешествия в Китай отнюдь не были поиски «другого» менталитета, еще меньше – его копирование или подделка (ради смутного чувство экзотики); мы просто можем извлечь пользу из возможных интеллектуальных источников. Источники эти более всеобъемлющи и более основательны, чем все отдельные достижения философии, которая лишь эксплицирует их. Короче говоря, если выяснится, что идее стратегической манипуляции лучше соответствуют понятийные основания китайской мысли и что она лучше освещается с этих позиций, то дальнейшее развитие этой идеи будет стоить путешествия в Китай.

Чтобы в этом убедиться, рассмотрим пример древних греков, приверженцев традиции «хитрости» (metis). Прежде всего их трактаты по военному искусству изобилуют упоминаниями о ловушках как альтернативе хорошо организованному бою (ложные подкрепления, ложные засады, дезинформация лже-вестников и т.д.) В них восхваляются притворство (ложные передвижения) и лицемерие (выдавать немногочисленные войска за многочисленные, отсутствие за присутствие и т.д., вспомним троянского коня). Военная хитрость близка, конечно, и стратегическому искусству, хотя со временем Клаузевиц начнет остерегаться такого родства. Однако заверения о том, что стратегия обучает искусству встретиться лицом к лицу с превосходящими силами противника и выстоять перед ними, ничего не значат, поскольку даже Гиппарх ничего не говорит о том, как добиться перемен на местности, чтобы численный состав войск противника резко сократился. Вообще говоря, хотя у греков сила рассматривается как средство, позволяющее обращать в бегство противника, она не является предметом общетеоретических рассуждений: какой бы коварной ни была военная хитрость, она, беря ее в целом, есть не более, чем уловка, не могущая служить основным направлением общетеоретических изысканий, так как в ней не представлены методы углубленной оперативной разведки местности. Если прочитать трактаты древних греков о войне и выделить вкачестве показательного трактат Ксенофонта, можно осознать, что, по сути, в них преследуется двоякий интерес: или технический (тактика, полиоркетика и т.д.). или организационно-политический (поддерживать порядок, «делать счастливыми своих подчиненных» и даже «быть красноречивым»). Командовать армией – это все равно что управлять домом или руководить хором, читаем в «Меморабилиях» (III, I); заходя то с одной стороны, то с другой, но непременно соблюдая форму предписания, автор в нем упускает из виду то, что могло бы стать предметом оперативного (стратегического) искусства.

Аналогичную ситуацию наблюдаем у Макиавелли, трактат которого «Искусство войны» принадлежит к числу тех творений, которые наиболее соответствуют духу самого автора. Все же в этом трактате спорадически встречаются места, делающие его очень похожим на идеи китайцев: имеется в виду не только искусство предпринимать ложный маневр, захватывать врасплох и скрывать свою диспозицию, но и, как мы уже видели, умение заставить противника не принять бой (или удержать от этого свои собственные войска), остерегаться приманок, «крючков, упрятанных под наживкой», что позволило бы противнику сделать с нами все, что ему заблагорассудится. Помимо прочего, не будем упускать из виду и умения внести раскол во вражеские силы: «Некоторые полководцы умышленно позволяют противнику углубляться на свою территорию и даже захватить некоторые из своих крепостей, открывают ворота городов его войскам, ослабляя тем самым его силы, дабы облегчить затем задачу нападения на этого противника и способствовать одержанию победы над ним» (VI). В трактате нет практически на одной идеи, которая не раскрывала бы природу возможных событий в той или другой обстановке: «На войне побеждают храбростью, а не численностью; но что ценится превыше всего, так это выгодные позиции» (VII). Но все это лишь отрывочные замечания, сделанные на основе многих наблюдений и полностью не раскрытые в трактате. Макиавелли составляет лишь перечень возможных ловушек и военных хитростей, и не более. Это только «принятие мер безопасности» или «занятие исходных позиций» в пику существующим привычным действиям. Все это слишком ничтожно и слабо, чтобы выражать суть оперативного (стратегического) искусства. Макиавелли в основном проявляет интерес к основаниям военного искусства и к способам его структурирования (выбор органов местной милиции, главенствующая роль дисциплины и т.д.). Как правило, даются перечни разных «форм» (боя, передвижения в походе, устройства стоянок и особенно – форм вербовки). Другими словами, он решает проблему порядка и модели (порядок через модель, вспомним боевой порядок у римлян), которые, по его мнению, только и могут сделать армию сильной. Бесспорно, все вышеназвнные идеи восходят к стратегии, выработанной в Древней Греции.

Что касается Клаузевица, его, пожалуй, можно отнести к числу тех авторов, кто наиболее полно мог бы осветить проблему и показать, насколько сдержанно в Европе относились к идее стратегической манипуляции. Под «утратой боеспособности» противником он понимает постепенное изматывание сил и упадок морального состояния на протяжении определенного промежутка времени (у Фридриха Великого это срок Семилетней войны), пусть даже противник использует личный состав исключительно в обороне, которую он разрабатывает с целью оказывать сопротивление. Более того, разбирая замыслы военных действий, Клаузевиц исходит из «вступления в бой», преследующего три боевых задачи: уничтожение живой силы противника, захват рубежа и овладение объектом. Автор ограничивается только наступательными действиями, он не включает в свою теорию «четвертого раздела», в основе которого лежали бы притворство, разведка, которая должна проводиться таким образом, чтобы противник «сам себя разоблачил», а также разного вида «тревоги», предназначенные для изматывания противника, всевозможные отвлекающие «наступления», цель которых воспрепятствовать противнику оставить позицию или занять новый рубеж. Следовательно, «вступление в бой» – это всегда наступление. Будучи глубоко убежденным в том, что боевое столкновение всегда разрушительно, происходит ли оно реально или виртуально, Клаузевиц в своих рассуждениях идет дальше: поскольку вступление в бой – это действие, определенное своей целью, то в нем исключена всякая другая логика кроме логики эффекта, зависящего от прямого столкновения с противником. А всякий предварительный вид боевой деятельности лишь способствует эффективному началу и никоим образом не может сам выступать в качестве такого начала. Другими словами, Клаузевицу чужда идея опосредованной эффективности, обусловленной последовательными и незаметными изменениями обстановки в ходе полного ее преобразования. Эту мысль подтверждает то, как он характеризует эффект внезапности, который с позиций общепринятой логики рассматривается как продукт тщательно сохраненной секретности и быстроты действия. Несмотря на то, что автор без тени сомнения рассматривает эффект внезапности как основу любых боевых действий, решающим образом обеспечивающий успех операции, он, однако, недооценивает его: к нему надлежит относиться более внимательно только в том случае, если он обещает «исключительный» успех, учитывая «трение» военной машины, то есть тогда, когда выясняется, что можно положиться на удачу. Такое же перевернутое толкование приводится для термина «хитрость», к которой древние греки считали необходимым прибегать в боевых условиях только «смотря по обстоятельствам». Признавая факт связи хитрости и стратегии, Клаузевиц, однако, упоминает о ней лишь с тем, чтобы показать, сколь малоэффективной она себя показала в истории древнегреческих войн: пусть нам кажется, что военные начальники или полководцы превосходили друг друга в находчивости, ловкости и притворстве, следует признать, что все эти качества очень слабо проявились при проведении боевых операций в разных ситуациях. В конечном итоге все это лишь игра, напоминающая «остроту» в речи, и как таковая, она проигрывает в бою, перед лицом серьезной опасности, в то время как «горькая необходимость» требует, чтобы они проводились безотлагательно в случае столкновения лицом к лицу с противником. Приходится признать, заключает Клаузевиц, что на фронте шахматные фигуры «не обладают той проворностью, которая составляет самое суть хитрости и находчивости». Следовательно, если вернуться к стратегии китайцев, то манипуляция представляется чем-то большим, чем «хитрость» или «находчивость». Она по существу есть нечто совсем другое, даже если ее побочные проявления и могут быть обнаружены только в виде двух вышеизложенных качеств. Ведь в отличие от Европы, где их характеризовали с психологических, моральных и даже «демонологических» позиций, доводя ситуацию до смехотворной, китайцы понимают под манипуляцией искусство последовательно управлять реальной обстановкой, не доводя ее до конфликта как такового, то есть до столкновения лицом к лицу с противником.

Лучше было бы сказать, что речь идет не об управлении, а об умении делать заключения, поскольку в первом случае выражение имеет несколько «командный» оттенок и манипуляция кажется чем-то слишком «заметным», предполагает больше «внешних действий» по отношению к обстановке, а значит, больше «валюнтаризма» и «расходов» со стороны «субъекта». В этой связи вычленяются две господствующие точки зрения, исключающие одна другую: или сила появляется в результате стечения обстоятельств (как у Клаузевица), в ходе которой действие максимально фокусируется на «точке» и «мгновении», которым принадлежит решающая роль в завязке события («главный бой»; ему предшествует поиск центров тяжести у противника с целью сократить их число ровным счетом до «одной точки попадания»12) [12 «Не только смелые, безрассудные и отчаянные полководцы, но и все «счастливчики» стремятся показать себя наилучшим образом, рискуя своей жизнью в решающем бою».]; или же наличествует предопределенность процесса, которая обусловливается внесением пусть незначительных, но последовательных изменении в развертывание действия, так что вычленяется всего лишь «последовательность» мгновений без выделения какого-то одного из них, а значит, событие «растворяется» в этой последовательности. И если в ходе манипуляции эффективность имеет опосредованный и скрытый характер, то при вступлении в бой она становится прямой (столкновение лицом к лицу с противником) и очевидной. [Разное понимание стратегии носит не только теоретический характер; это подтверждается фактом ведения войны во Вьетнаме: американцы всегда стремились к подготовленному бою с использованием мощных сил, к крупным столкновениям; вьетнамцы, напротив, прибегая с непрерывной манипуляции, разрушали стратегические планы противника до такой степени, что добились полной победы посредством обходных маневров, и следовательно без нанесения решающего удара.] Вот почему будущий главный бой должен более или менее, но обязательно хотя бы до некоторой степени, рассматриваться как центр тяжести и центральная временная точка всей задействованной системы. Чем напряженнее боевой дух полководца, начинающего военную кампанию, тем сильнее у него чувство, идея и убежденность, что он должен победить противника и он его победит, тем больше своих сил он введет в действие в первом бою в надежде выйти победителем («О войне», IV, 11).

4. Прежде всего, противника, а также – не будем скрывать этого – и собственные войска надо довести до желания вести бой, заставить их сражаться. Не только противник не должен был осведомлен о характере своей собственной деятельности: в равной степени данное положение касается и рядовых в нашем лагере. Логика манипуляции требует этого: и хотя с современной точки зрения этот принцип выглядит безнравственным, в древнем китайском трактате подчеркивается, что настоящий полководец должен быть способным вовремя и незаметно для них самих «закрыть» глаза и уши своих солдат и офицеров» (Сунь-цзы, гл.11 «Цзю ди»); дабы наилучшим образом использовать возможность ситуации, он «бросает свои войска в бой как «стадо баранов», перебрасывая их то в одну сторону, то в другую таким образом, что никто из его подчиненных не осознает и не понимает, в каком направлении он движется вперед». Подобным образом поступают в Китае в области политики, и об этом говорят без всякого стеснения: окутывая свои действия пеленой секретности, «авторитетный» правитель обращается со своими подчиненными как с автоматами, – как с вещами, сказали бы мы, а не как с людьми.

Военачальники на внешнем фронте и органы власти внутри страны не только находятся в тесном контакте между собой, но обладают аналогичной логикой, имеют одинаковую структуру и похожие школы «стратегического искусства» (в Китае данная «схожесть» проявляется даже сильнее, чем у Макиавелли). Вот почему теория манипуляции в Китае наиболее полно разработана в той своей части, что касается «идеи деспотизма», которую еще в древности почему-то называют «законнической», «легистской» (о чем мы уже говорили, в главах 2 и 6). Ее точка зрения ближе всего к нашему понятию манипуляции, этимологически указывающему на что-то, что находится в наших руках: авторитарный правитель «берет в свои руки» меры вознаграждения и наказания, которыми он пользуется, как двумя «рукоятками» или «рычагами» (Хань Фэй-цзы, гл. 7, «Эр бин»). Он играет на противоположных чувствах своих подчиненных: инстинктивных чувствах страха и корысти; таким образом их покорность последует sponte sua.

Исходя из вышеописанной стратегической манипуляции, можно построить теорию политической манипуляции, учитывающей все виды деспотизма и связей между ними: прежде всего, сохранение тайны, которую, как было показано, правитель ни с кем не разделяет, даже со своими родителями и приближенными (Хань Фэй-цзы, гл. 48, «Ба цзин»,1); затем – асимметрия ролей и антагонизм разных позиций. Чтобы полностью сохранить в своих руках потенциал ситуации, удержать его на своей позиции, монарх должен рассматривать все остальные позиции как позиции противника, которые ему предстоит подчинить своейвласти, ибо подчинить себе другого – значит владычествовать над ним. Подобно стратегу, преграждающему путь противнику путем создания диспозиции, которую занимает этот противник, монарх преграждает все пути своих подданных, организуя масштабный контроль над ними, хотя сам остерегается, будь он вне себя от радости, или вне себя от гнева, как бы не раскрылась хотя бы одна его диспозиция внутри страны, – дабы избежать чужой власти над собой. Подавляя активные действия других и оказавшись единственным «у кормила», распределяя награды и наказания, монарх сосредотачивает в своих руках всю полноту власти и никто не в силах оказать ему сопротивления. Наконец, важно создать у народа превратное представление о его собственных интересах: руководимый желаниями получить вознаграждение и избежать наказания, каждый подданный полагает, что получает личную пользу, не понимая, что своим трудом он укрепляет власть своего угнетателя. [Надо ли доказывать, да какой степени маоизм оставался верным этой позиции? Мы помним, что «банда четырех» рассматривала подобное «законоведчество» как прогрессивное.]

В области политики используются две основные характеристики эффективности, как она трактуется в китайской концепции. Прежде всего, эффективность опосредствована обусловлена. Законом строо определяется абсолютная власть – поэтому государю вообще не приходится действовать, править. Государю незачем «добиваться» авторитета, этот авторитет предопределен установленным режимом и носит неотвратимый характер. Далее, в рамках настоящей эффективности деспоту не приходится «усердствовать». Теоретики деспотизма утверждают, что если защитникам нравственности приходится тратить слишком много усилий, чтобы подчинить других своему влиянию (приобрести сторонников), то настоящий монарх всем управляет без малейшего труда и, более того, сам себя облекает властью: власть устроена так, что другие должны лишь применять свои способности на пользу деспота, (там же, II). Как и в случае стратега, в действиях государя преобладает невидимая предопределенность, неизвестная его подданным, государь – своего рода «призрак» (там же, I), привлекающий к себе их любовь и ненависть, но сам остающийся непостижимым; как и сама природа, влияние деспота осуществляется незримо, настолько оно неизменно, повсеместно и бесконечно возобновляемо. Такая логика ничего не упускает: она прежде всего прагматична, а также назидательна – в силу своей основательности. Странно читать в завершенном виде этот «канон» тоталитаризма, как будто человеческой мысли здесь никогда не приходилось развиваться «ощупью»: неукоснительность правил не знает исключения, власти чужда всякая нерешительность, любая инициатива подданных тщательнейшим образом подавляется. Понятие признательности полностью отсутствует, места для ценностей просто нет, а сама идея «права» растоптана всемогущей силой «закона».

Несмотря на то, что вся сила власти сосредоточена в руках монарха и дает ему свободу действовать, он держится «в тени», ему чужда «жажда» славы, даже если это стоит ему потери индивидуальности. Искусный манипулятор, он сам утопает в манипуляциях. Обращаясь с подданными как с «винтиками», он сам вынужден действовать механически, как автомат.